Издатель Александр Иванов: «Заявить о себе можно довольно тихим образом…»

— Есть мнение, что литература делает из человека — Человека. Согласны ли вы с этим?

— Я думаю, что в нынешней ситуации литература — это довольно консервативное медиа, которое уступает любому иному. Литература, скорее, является своеобразным напоминанием о предыдущем бэкграунде европейской цивилизации. Есть такой афоризм одного из братьев Гонкуров, который говорит, что если об эпохе не написан роман, то ее попросту не было. Сейчас бы я не осмелился так сказать. Я думаю, что литература в функции человекообразующего фактора скорее относится к середине XIX века. XX век уже дает нам совершенно другую функцию литературы: функцию поиска новых топологий, новых социальных практик. Литература в XX веке размыкается навстречу уже каким-то нелитературным практикам. Она пытается вступить в союзы с другими творческими формированиями. Мы в прошлом году издали роман британского автора Тома Маккарти «Когда я был настоящим». Маккарти параллельно литературной работе является представителем британского концептуализма. Он основал такое направление, как «некронавтика», то есть все, что связано с территорией мертвого. Они проводят странные акции, которые напоминают заседания советского политбюро. Этот роман — попытка синтеза литературы с современным искусством. По сюжету главный герой попадает в катастрофу и у него легкая амнезия. В центре внимания — утрата чувственного контакта с реальностью. Герой на условиях неразглашения условий катастрофы получает огромное количество денег. На них он нанимает менеджеров, актеров, строителей. Покупает огромный дом в Брикстоне (район Лондона — прим. «Большой») и пытается в этом доме восстановить все элементы своей прошлой жизни, вплоть до мелких деталей. Все это делается, чтобы восстановить прежний контакт с реальностью. Это роман-инсталляция, и связан он с современным искусством. Я говорю это к тому, что литература в одиночестве уже не справляется со своей функцией, только в союзе с другими практиками.

— А как обстоят дела с молодыми авторами на постсоветском пространстве? Есть ли новоявленные алмазы русской словесности сегодня?

— Ситуация довольно странная, и у нее нет однозначной оценки. Я могу сказать, что в последние годы практически всю территорию русской прозы заняли крупные корпорации. И если нам удавалось 5-6 лет назад открыть нового автора и сделать из него интересную многим фигуру, то с каждым годом это все сложнее. Авторы переходят в большие корпорации и там получают свой статус звезд. Данный статус довольно опасен для литературы, потому что «быть звездой» становится новой функцией для писателя. А быть звездой и быть писателем — это все-таки разные роли. Потому что Прилепин был, на мой взгляд, интересным писателем, пока он не стал звездой. В те времена он автоматически не попадал на обложки глянцевого журнала типа вашего. Сейчас он звезда и при этом пишет все хуже и хуже. Его последний роман «Черная обезьяна», как мне кажется, стал полным провалом. То же самое, но в более комичной форме происходит с Адольфычем. Он очень похож на героя фильма Чарли Чаплина — того здорового полицейского, что бьет героя Чаплина по голове, но сам все время оказывается в дураках. Связано это с его странным, самопровозглашенным статусом звезды и очень высокой самооценкой. Он вполне себе талантливый литератор, но его попытка надеть образ звезды комична. Вдвойне комично, что, на манер Пелевина, Адольфыч скрывает свое лицо, но, в отличие от Пелевина, он пытается при этом везде, где только можно, дать интервью и заявить о своем присутствии в поле русскоязычной литературы. Но его присутствие, по сути, очень скромное. Это скромный, хотя и не бесталанный голос. Звездность далеко не на пользу литературе. И подсадить на это «заболевание» очень просто. Многие авторы, в том числе и молодые, отказываются писать новые произведения. Тот же Елизаров, например, стал практикующим певцом, Садулаев больше себя находит в журналистской деятельности и даже политике. Лимонов, например, перешел на поэзию и недавно признался, что ему за автопортрет заплатили больше чем за книгу. Но в любом случае даже такая ситуация не исключает появление талантливых людей. Но их старт в литературе и их карьера крайне затруднена из-за плохой ситуации с книжным рынком.

— В свое время существовало опальное издательство «Ультра. Культура» покойного Ильи Кормильцева. В принципе, по своей тематике вы очень с ними похожи. А были ли у вас конфликты с теми, кому не нравятся издаваемые вами книги?

— Проблем не было, кроме истории десятилетней давности. Это я про наезд на Сорокина в 2002 году. А у Ильи были проблемы, потому что, в отличие от нас, он был профессиональный радикал. Илья был элементом свое­образного «бойцовского клуба». Как поэт и как человек он вырос на британской альтернативной культуре. А что такое ситуация «бойцовского клуба»? Это применение радикальных практик в качестве подготовки к нормальной менеджерской карьере. Вначале употребить все, что можно, а потом нормально пахать за хорошие деньги как менеджер. Я понимал радикализм иначе. На более интеллектуальный манер, как радикализм мыслей. Мы не были друзьями с Ильей, скорее, приятельствовали, и уж точно не были конкурентами. После его смерти издательство перешло в анабиоз, но сейчас молодые ребята, которые с ним работали, запустили проект заново и открыли издательства «Ультра. Культура.2.0» и «Кабинетный ученый», где сделали упор на более серьезную академическую литературу. Плюс ко всему ребята активно действуют в Интернете.

— В свое время поэт и писатель Ярослав Могутин говорил о том, что был бы рад, если бы за его книги даже в цивилизованных странах людей расстреливали. Должен ли писатель эпатировать и создавать скандал вокруг своей персоны?

— Могутин пытался быть и художником, и писателем. Он очень живая и яркая личность. Сказать, что он человек, который полностью реализовал себя, я не могу. Для меня не очень интересны формы его реализации, кроме как его работы в сфере радикальной журналистики. Что касается его писательского дара, то он довольно скромен. Все сегодня зависит от индивидуальности. Заявить о себе можно довольно тихим образом. В принципе, сегодня творит множество писателей, может, не очень раскрученных, но от этого не перестающих быть хорошими.

— Какой отпечаток в вашей жизни оставил Минск? Что есть особенного в нашем городе, чего нет в других?

— Артур Клинов, например, считает, что Минск — это въезд в советскую империю. Я так не думаю. Минск все время меняется, и становится менее важной его связь с советской культурой. В этом плане он близок к Вильнюсу. Это такой город, который все время стирает свою способность быть городом. Он хочет быть городом и одновременно немножко деревней. Я еще застал Минск, где дворы и кварталы были организованы, как небольшие деревеньки. Где вместе хоронили и праздновали. Но я думаю, что уже не застал ту атмосферу Минска, которая в нем была в довоенное время. Нельзя также забывать о том, что в послевоенное время здесь не было большой еврейской диаспоры. Все-таки на все западнобелорусские города оказывала огромное влияние еврейская община. После разрушения Троицкого предместья город потерял свой духовный фундамент маленького местечка. Теперь это построенный заново комплекс. Сейчас это советский город и одновременно очень мелкобуржуазный. В нем есть своя атмосфера, но она разная. Одним словом не охарактеризовать. Особенность Минска — это также его домашняя жизнь, не очень публичная. К этому относится, например, та же «Галерея ў» и «Кнiгарня». Здесь есть возможность делать небольшие домашние праздники. В этом отличие Минска от традиционных русских городов.

«Большая справка»

— А можно ли назвать Минск колыбелью метафизики? Глубинным городом среди белорусских болот?

— Я об этом думал, но уверен, что это не так. Такие оценки спекулятивны. Есть 20 разных Минсков. И говорить, что есть субстанция конкретно единого Минска, я бы не стал. Есть промышленный Минск, есть полуостановленные заводы, а есть непонятные хипстерские тусовки где-то в центре. Политически  Минск далек от европейскости. Это советский город. А советский город — это огромное пространство для всеобщего ликования и парадов. Но не пространство частной жизни. Даже то, что делают в верхнем городе или предместье, — это не пространство частной жизни. То, что в Минск вливается часть выжившей деревенской культуры. В отличие от России, в Беларуси есть деревни, где реально живут люди, которые существуют и поддерживают себя в человеческом виде. В России деревня фактически вымерла от алкоголизма. А в Беларуси, мне кажется, Минск более алкоголизирован, чем сельская местность.

— А хороша ли для творчества авторитарная или даже тоталитарная обстановка? Стимулирует ли давление к созданию лучших произведений?

— В современной ситуации, я думаю, это не очень хорошо. Потому что это разные скорости, которые противоречат друг другу. Авторитарный строй подразумевает под собой медленную скорость. Авторитарные правители видят мир как организованный строй, а не постоянную хаотичную динамику. В Беларуси, как и в России, индустриальная цивилизация практически умерла, а постиндустриальная так и не наступила. Я имею в виду, что авторитарный режим — это режим замедления, искусственного торможения перехода к постиндустриальному и информационному миру. Отсюда совершенно разный язык, на котором говорят носители авторитарного сознания. Мы просто живем в разных мирах с ними. То есть существует несколько «Россий» и «Беларусей». Я не думаю, что это так уж продуктивно для творчества. Да и, вообще, я не думаю, что строй как-то напрямую влияет на творчество.

— Сотрудничали ли вы когда-нибудь с белорусскими писателями?

— Россия давно уже перестала быть зоной легитимации для постсоветских писателей. Новая зона легитимации для писателей — это, скорее, Германия и прочие страны Западной Европы.

— А как вы относитесь к событиям в Москве, к акциям протеста?

— У меня нет иллюзий, что это может привести к быстрым переменам. Но власти придется считаться с тем, что сейчас происходят. Может случиться так, что власть президента вполне может стать полулегитимной в глазах большинства. Однако у меня нет и особой надежды, что смена власти приведет к радикальному улучшению жизни людей.

— А проект «арабская весна»?

— Я думаю, это совершенно разные вещи, потому что протестует в России средний класс. Протестовать вышли люди, которые сделали свое состояние непосредственно при этой власти.