
— Вы достаточно часто даете интервью, а остался ли вопрос, на который вам хотелось бы ответить, но он так ни разу и не прозвучал?
— Вряд ли, да и к интервью я отношусь равнодушно. Честно говоря, часто вообще не хочется отвечать ни на какие вопросы, но, как правило, договоренность происходит через каких-то знакомых — там не подведи, тут еще что-то. А я человек мягкий, может, иногда надо быть и пожестче, ведь интервью приносит и много негатива. Во-первых, иногда друзья начинают подкалывать, во-вторых, у нас любят вырвать из контекста какую-то фразу. А потом думаешь: вроде бы говорил, но в связи с чем я это сказал? Один раз я высказывался о том, что нам не нравится герб, с которым мы живем, нам нравится другой, но тот нельзя. В результате в Интернете вышло что-то типа «Цеслер против «Пагоні». Что за ерунда? Но уже поздно: несмотря на то, что в тексте ничего такого не было, цитата быстро разлетелась — у нас же читают тексты по заголовкам.
Еще меня удивляют некоторые негласные обязательства: это выставка, и ты должен дать интервью. Ничего я никому не должен. Тем более бывают выставки, которые мало что дают, кроме лишних хлопот: нужно привозить работы, потом они возвращаются поврежденными, никто за них не отвечает. При этом заставляют участвовать в медийных мероприятиях. Однажды сказали: перед открытием будет пресс-конференция, обязательно приходите. Ну нет уж, говорю, работы я дал — этого хватит. А это была выставка нескольких художников. Я потом спрашивал выставлявшуюся там же Зою Луцевич, ходила ли она. Сказала, что нет. Это мы открываем новую моду — не ходить на открытие собственных выставок.
— В целом есть на кого ходить? Как вы можете оценить на данный момент состояние белорусского искусства?
— Ну а как его можно оценить в двух-трех словах? Оно очень многогранное, имеющее какие-то традиции, но при этом зависящее от времени, в котором мы живем. Человек может быть абсолютно классным художником, но по каким-то причинам невостребованным. Мне вот часто говорят: делаешь себе имя. Но я никаких усилий не прикладываю, чтобы это имя было. Есть люди, которые специально создают какой-то информационный повод: для этого можно пошуметь, сделать какую-то гадость, еще что-то — это все хорошо работает на имидж. Я такого вроде как ничего не делал. Ну, в работах, наверное, и было что-то такое, за что можно было бы подергать, но так это манера у меня такая.
— Ваши работы — это искусство или скорее отражение актуальных новостей белорусской действительности?
— Они немножко клаузурные. В общем, когда нет возможности делать что-то серьезное, ты их лепишь. Мозги работают, и надо реализовать задумку сейчас, все равно я не успею сделать за жизнь всего того, что придумаю. Иногда замечаю, что могу над чем-то зависнуть и опоздать, а потом жалею, что не успел доделать, пока это было актуальным. Живешь и черпаешь из всего, что вокруг тебя. Если появилась какая-то нашумевшая тема, то, конечно, стараюсь не оставаться безучастным. Но не могу сказать, что отношусь к этому серьезно. Я вообще не могу относиться к искусству серьезно — это игра. И не стоит делать суровое лицо, говоря о нем.
— Какой своей работой вы больше всего гордитесь?
— Я не горжусь своими работами. Если художник будет гордиться тем, что сделал, то он какой-то шизик. Работы должны нравиться только тогда, когда их делаешь. Когда закончил — все, оставь в покое. Все время думать о них — можно сойти с ума, надо разряжаться. Художник — это же такая субстанция энергетическая, он должен выплескивать энергию. А если не разгружать мозги, можно, наверное, рехнуться.
— Если сейчас из своих работ вы резко уберете секс и мат, не боитесь, что люди скажут: «Цеслер уже не тот», хотя работа сама по себе может быть близка к гениальной?
— А я и так все время меняюсь. Работы с использованием ненормативной лексики — это малая доля того, что я делаю. Это такие шутки, но люди почему-то отмечают их больше, чем какие-то серьезные вещи. Отказаться от этого должен не художник, а зритель. Да и человек, который резко осуждает, — ханжа, потому что для человека мыслящего нет предела его восприятию. Каждый что-то себе найдет. Можно говорить благородными словами о страшном, а можно говорить о половом органе как о прекрасном. Разницы-то нет. И нет вещей, которые были бы для меня запретными.
— Каким Цеслером вам быть уютнее: тем, который пишет картины, делает провокационные принты на майки, или, может, тем, кто участвует в светских мероприятиях или отвечает на сложные вопросы в «Что? Где? Когда?»?
— Не имеет значения, кто ты на данный момент. Любой художник, пока он в работе, находится в поиске. Некоторые полируют свое направление, а кто-то ищет новые шаги в искусстве. Не знаю, вдруг мне захочется кино снять. В искусстве все едино, как в японских школах: у них нет разделения, как у нас. У нас человек поступает на отделение, говорит, что хочет быть художником, а ему в ответ смеются и говорят: «Идите, подумайте, куда вы хотите — на керамику, графику, еще на что-то». В Японии в арт-школу принимают всех, и один японец, с которым я общался, говорит, что вводить экзамены, как у нас — странный подход. Ведь ни профессор, ни академик не может сказать, что получится из этого мальчика. Поэтому там и берут всех желающих и не делят их между поэзией, танцем, флейтой, скульптурой, графикой, живописью. Только по окончании школы профессор говорит выпускнику: я рекомендовал бы вам заниматься акварелью и, возможно, игрой на каком-то струнном инструменте.
— Какова ваша роль в нашей общественной жизни с учетом того, что вы часто находитесь в центре внимания на различных тусовочных мероприятиях?
— Не хожу я никуда, мне это не надо. Я не смогу не пойти, если только друг позовет. Поверьте, вот неделю не выходил из мастерской. Жизнь идет дальше, я никуда не выхожу, а потом выясняется, что я — тусовщик.
— В свое время многие приходили в клуб «Мэдисон», чтобы увидеть вас, сидящего на красном диване в окружении компании. Это диван даже стали называть именем Цеслера…
— Я даже внутрь заведения не заходил. Охрана ругалась: идите в зал, тут выпивать нельзя. А я говорю: там громко, я туда не пойду. Там столик такой стоял, помню, я спросил: можно здесь? Ну и хозяин сказал: разрешите им. Мы просто выпивали, отдыхали. Приходили какие-то люди знакомые, мы общались.
— У вас есть любимые увеселительные заведения в Минске?
— Не знаю, правда. Недалеко от мастерской есть News Cafe с хорошим кофе. Несколько раз заходил, там всегда есть места — хорошо. При этом часто вижу там знакомых. Иногда собираемся где-то компанией, но здесь посыл простой: либо мне приглашать к себе и утром встать и мыть посуду, либо мы куда-то пойдем, и мне не нужно будет ничего делать. Я выбираю второе. Еще я много анекдотов знаю, надо же с кем-то поделиться.
— Как художник, можете оценить оформление интерьеров в столичных кафе и ресторанах?
— Никогда в жизни не обращал внимания на оформление интерьера. Сам не знаю, для чего он создается. Удачное заведение то, что насыщено людьми — они там главные, а не интерьер. Сейчас особенно часто появляются кафе и рестораны, где он вообще не играет роли. Если же захожу и вижу головокружительный интерьер, понимаю, что туда лучше больше не ходить: раз они столько денег вбухали в оформление, значит, средств не осталось на повара. Если я хочу сходить куда-то поесть, то там должно быть в первую очередь вкусно. К сожалению, сегодня у нас почти нет таких мест. В Москве один мой знакомый, успешный человек, как-то говорит: «Ты хочешь поесть вкусно или с комфортом?» Я говорю: «Вкусно, конечно!» И мы заезжаем в какой-то район, где стоит павильончик из реек, с решеткой, какой-то азербайджанец держит это кафе. Место даже не выглядело уютным, но готовка там была просто потрясающая. Есть те, кто хочет поесть дорого, а есть те, кто хочет вкусно. Это очень разные люди.
— Сейчас заведения пестрят названиями на разных языках. Вам нравится нейминг в сегменте HoReCa?
— Это у нас только стала появляться такая тенденция, во всем мире это уже давно. В Америке литература в названиях (имя должно содержать смысл) бог знает сколько используется. Правильно обозвать — это искусство. А в постсоветских странах эту литературу разрешили только недавно. Например, я был в Москве, нашел там продуктовый магазин, который назывался «Еда». И мне нравится это название! Я сказал об этом приятелю, а он говорит, что я не все знаю: есть еще магазин, который называется «Много еды». Мне также приходилось участвовать в нейминге. Однажды у меня спросили, как можно назвать заведение. Уточняю, можно ли там курить. Говорят, что можно. Ну и назовите «Курилка». Так в Минске появился бар с таким названием. «Другое место» — тоже я придумал. Это очень по-бытовому: «Пошли в другое место».
— Чего в Минске не хватает, а чего, на ваш взгляд, наоборот, с избытком?
— В Минске не хватает города: городские признаки не проявляются, а уходят. Например, как можно было бахнуть такой микрорайон, как Каменная Горка? Хотя он считается успешным. Или в конце проспекта Победителей настроили китайских кварталов, которые закрывают красивые места. Что вам, пустырей мало?С другой стороны, художники могут рычать, но живут-то в городе не только они, другим людям, возможно, это нравится. Но Минск, считаю, по образу, по состоянию из столицы превратился в областной центр. Все размыто в старой части — так успешно лупят, ломают, доламывают.
— В одном из интервью вы сказали, что люди у нас неприхотливые. Что нужно белорусу для полного счастья, кроме чарки, шкварки и десяти соток на дачном участке в пятнадцати минутах ходьбы от электрички?
— Белорусы не так плохо живут, кстати. Я иногда езжу по районам и вижу дома, которые я себе позволить не могу. Вижу хорошие машины. Где-то же люди зарабатывают. Для общества в целом нужна уверенность в завтрашнем дне: иметь работу и знать, что эта работа прокормит его семью. Чтобы не думать, как свалить куда-то и начать жизнь там сначала. В возрасте человеку тяжело на это пойти. Даже двадцатилетнему уезжать — отчасти трагедия. Потом обидно, что уезжают-то люди предприимчивые, которые много могут. Мы же теряем генофонд.
— Ваш день рождения — событие известное и масштабное. А всех ли гостей на своем же празднике вы знаете?
— Если даже не знаю, это люди неслучайные. Кто-то может взять с собой выросшую дочку, кто-то — прилетевшего из Швейцарии приятеля. У меня есть друг Витя, который отслеживает, чтобы все были свои. Это давняя традиция, все ждут этого дня, но лет 12 назад я так устал от этого дела, что сказал: все, не буду. А они: ну, тогда мы сами, механизм-то уже запущен. Мы после себя оставляем кристальную чистоту, убираем все вплоть до окурков. Это тоже в природе белорусов. Люди из России очень удивляются, Андрей Макаревич даже сказал: москвичу, чтобы приехать в чистое место, нужно преодолеть километров 400.
— Недавно при помощи фейкового аккаунта в соцсетях «похоронили» Светлану Алексиевич; новость быстро подхватили российские СМИ, которым потом пришлось «воскрешать» Нобелевского лауреата. Что самое нелепое слышали о себе?
— Я тоже однажды уже «умирал». Моя знакомая, поэтесса и правозащитница Вера Стремковская, услышав новость, заплакала и пошла собирать мне деньги на памятник. А потом сказали: извините, будет жить. Был и комичный случай. Однажды я пришел в одну компанию, и сидевшая рядом женщина вдруг начала мне рассказывать, что Цеслер — ее друг, они очень хорошо общаются. Я понял, что Цеслера она в глаза не видела. Сижу, помалкиваю. В конце вечера ей, конечно, сказали, кто я такой. Она сильно сконфузилась, ведь до этого с таким воодушевлением рассказывала, как мы с ней дружим. Это было очень смешно.
OOO «Высококачественные инженерные сети» осваивает новейшие технологии в строительстве инженерных сетей в Санкт-Петербурге. Начиная с 2007 года, наша компания успешно реализовала множество проектов в области строительства инженерных сетей: электрическое обеспечение, водоснабжение и газоснабжение. Более подробная информация на сайте: http://spbvis.ru/
Комментарии